В Петербурге уже известный, успешный и легкомысленный Георгий Ива́нов был прозван «Жоржиком». Стихи писались, ладились отношения с Николаем Гумилёвым и Осипом Мандельштамом, публикации складывались, работал «Цех поэтов», удавались переводы, повезло со второй женой, Ириной Одоевцевой, чей отец был состоятельным рижским адвокатом. Ещё до революции в его сторону прозвучал пророческий приговор:
Георгий Иванов умеет писать стихи. Но поэтом он станет едва ли. Разве что случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя. Собственно, только этого и надо ему пожелать. (поэт Владислав Ходасевич)
И горе случилось — сначала в виде эмиграции. Выехав в 1922 году в командировку для «изучения репертуара театров», Георгий Иванов не вернулся никогда. Хоть изгнание внешне было благополучным — возник парижский «Цех поэтов», Иванов председательствовал на влиятельных собраниях «Зелёной лампы» Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус, стал сооснователем легендарного теперь журнала «Числа», где, наконец, смогли печататься молодые литераторы эмиграции — сам он говорил такими стихами:
В глубине, на самом дне сознанья,
Как на дне колодца — самом дне —
Отблеск нестерпимого сиянья
Пролетает иногда во мне.
Боже! И глаза я закрываю
От невыносимого огня.
Падаю в него...
и понимаю,
Что глядят соседи по трамваю
Страшными глазами на меня.
Продолжая выглядеть вполне благополучно — тесть помогал деньгами, имелась даже прелестная вилла в Биарриц, кому из эмигрантов о таком не мечталось? — он истово тосковал по дому, по кругу, по языку, по среде обитания:
Ликование вечной, блаженной весны.
Упоительные соловьиные трели
И магический блеск средиземной луны
Головокружительно мне надоели.
Даже больше того. И совсем я не здесь,
Не на юге, а в северной царской столице.
Там остался я жить. Настоящий. Я — весь.
Эмигрантская быль мне всего только снится —
И Берлин, и Париж, и постылая Ницца.
...Зимний день. Петербург. С Гумилёвым вдвоём,
Вдоль замёрзшей Невы, как по берегу Леты,
Мы спокойно, классически просто идём,
Как попарно когда-то ходили поэты.
Первый сборник, состоящий целиком из эмигрантских стихотворений — «Розы — вышел в Париже в 1931 году.
До «Роз» Г.Иванов был тонким мастером, изысканным стихотворцем, писавшим «прелестные», «очаровательные» стихи. В «Розах» он стал поэтом. (критик Константин Мочульский)
С этой книгой пришёл и негласный титул — «первый поэт эмиграции» — до того критика металась между ним и Владиславом Ходасевичем. Об этом титуле точно написал Роман Гуль:
...грустное и бедное, и в то же время почётное и возвышенное место первого поэта российской эмиграции.
Молодые поэты «незамеченного поколения» под предводительством авторитетного Георгия Адамовича сложились в «парижскую ноту» и взяли равнение на «Розы», названной лучшей поэтической книгой в русской литературе 1930-х.
Когда немецкая армия оккупировала Париж, Иванов с Одоевцевой перебрались на виллу в Биарриц, но в 1943 году её реквизировало немецкое командование, а в 1944 дом разбомбили во время авианалёта — пропала не только библиотека, архив и рукописи, но с ними все средства, накопленные на «чёрный день», который и наступил....
Нoгу Свелo!|Нoгу Свелo!
Всё чаще эти объявленья:
Однополчане и семья
Вновь выражают сожаленья...
«Сегодня ты, а завтра я!»
Мы вымираем по порядку —
Кто поутру, кто вечерком
И на кладбищенскую грядку
Ложимся, ровненько, рядком.
Мы час за часом, день за днём,
Такую участь выбираем —
Играть с огнём, играть с огнём —
И, выбирая, вымираем.
Невероятно до смешного:
Был целый мир — и нет его.
Вдруг — ни похода ледяного,
Ни капитана Иванова,
Ну, абсолютно ничего!
Мы вымираем городами,
Мы вымираем всей страной,
И, если честно, между нами —
Я не пойму, куда поход наш Ледяной...
Игра судьбы. Игра добра и зла.
Игра ума. Игра воображенья.
«Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья...»
Мне говорят — ты выиграл игру!
Но всё равно. Я больше не играю.
Допустим, как поэт я не умру,
Зато как человек я умираю.